Рейнгольд Месснер
перевод Ирины Махиновой

Соло

В одиночку на Нанга-Парбат

"Вы не боитесь идти на Нанга Парбат?" - спросила девушка, переводя таким образом разговор на мою новую экспедицию.

Боюсь? Чего?

"Вы разве никогда не испытываете сомнений или неуверенности?" - поинтересовался один из молодых людей.

Раньше испытывал. В последние годы это случается все реже.

"Значит, совсем никакого страха?" - спросил другой.

Если мне станет страшно, я вернусь.

"Как вы оцениваете других восходителей на восьмитысячники?"

Очень по-разному. Многие японцы, например, идут на стены, которые объективно опасны, и они рискуют. Я этого не делаю. Если возникает слишком серьезная опасность, я поворачиваю назад.

"Вы заранее хотите быть уверены в том, что пройдете?"

Нет, дело не в этом. Если я не буду уверен, что пройду, то постараюсь во что бы то ни стало отыскать верный путь.

"Значит, вас влечет неизвестность?"

Да, и возможность покорить вершину... Я еще не стар. Когда я начну терять физическую форму, лет в 60, и Маттерхорн, быть может, станет для меня проблемой, буду ли я и тогда испытывать интерес к восхождениям, сказать пока трудно. Но я это допускаю.

"Не может ли случиться так, что вы будете ставить перед собой все менее реальные цели?"

Не исключено.

"А что вы можете сказать по поводу того, что вас упрекают в погоне за сенсациями?"

Стремления к сенсации, которое я вполне контролирую, я не отрицаю. Но оно для меня не главное. Если бы я хотел удовлетворять потребность людей в сенсациях, то выбирал бы цели, в достижении которых был бы абсолютно уверен.

"Склон Диамир лавиноопасен, но совсем непроходимым не кажется. Он очень крут в своей средней части, и там много сераков. Но есть там и скальные ребра, одно из которых ведет наверх. Может быть, по нему можно пройти. Этот маршрут труднее, чем со стороны Ракиот. Но зато он короче, а на скалах есть хорошие места для палаток", - молодой человек действительно отлично во всем разбирался. "Склон Диамир идеален для одиночки. Но до сих пор все экспедиции терпели неудачу на линии падения вершины. Вы, кажется, опять хотите быть первым?"

Если бы я знал, что кто-то уже достиг вершины Нанги в одиночку, то, наверное, попытался бы подняться на другой восьмитысячник. Именно неизвестность прежде всего придает мне силы. Если я знаю наперед, что может получиться, то теряю к восхождению интерес.

Девушка недоуменно покачала головой.

"Если кто- то другой испытал что-то до меня, то таким образом он лишил меня возможности самому раскрыть многие тайны. Не знай я вообще ничего об окружающем меня мире, не имей я с детства возможности познавать его самостоятельно, не было бы нужды идти в одиночку на Нанга Парбат. Но, к сожалению, нам многое в мире известно заранее."

Помолчав, я продолжал: "Если бы ребенок откопал в песке эту банку из-под кока-колы сам, это было бы для него какой-то тайной. То же самое и с Нанга Парбатом." Но ведь это все неважно. Жизнь не игра, и мы не можем всю жизнь откапывать банки. Мне было нелегко объяснить свои поступки, и я почувствовал себя беспомощным. Хотя объяснять-то было абсолютно нечего. Я ведь решился идти на Нанга Парбат один потому, что от природы имел склонность к таким решениям, а может быть, еще и по другой причине: у меня было время, необходимая сумма денег и желание это сделать. Но вовсе не потому, что я считал это очень важным.

"Но ведь это ничего не дает человечеству ? без кислорода на Эверест и в одиночку на Нанга Парбат", - сказал кто-то из них раздраженно.

А почему это должно что-то дать?

"Но вы, вероятно, заработаете на Эвересте кучу денег?"

Если бы это интересовало меня, когда я шел на Эверест, то наверняка бы погиб.

"А что если вы когда-нибудь отморозите себе ноги, ослепнете, если вам придется доживать жизнь инвалидом?"

Если это случится и я ослепну на оба глаза, то не смогу жить и останусь наверху.

"Что это за вид удовлетворения - подниматься туда, наверх? Не связано ли это каким-то образом с сексом?" - поинтересовалась девушка.

"Вы это серьезно?"

"Да."

Я хожу в горы и пишу о восхождениях не для того, чтобы получать сексуальное удовлетворение. Это совершенно определенно. В большом спорте так вопрос вообще не стоит.

"Альпинизм в том виде, в каком вы им занимаетесь, дело опасное. Опасен он и для вас. Или, может быть, вы уверены, что не сорветесь?"

Я знаю, что не сорвусь, но тем не менее это действительно опасно. "Настолько ли велико ваше увлечение альпинизмом, чтобы вы могли ради него пожертвовать отношениями с близким вам человеком?"

Мне нельзя задавать этот вопрос в такой форме.

"Почему?"

Потому что при этом меня принимают не за того, кто я есть.

Все трое, судя по всему, знали о моем разводе. Но они понятия не имели о том беспомощном состоянии, в каком я оказался, оставшись один. У меня была другая жизнь, возможно, более однообразная, но совсем не легче, чем у них. Только решив идти на Нанга Парбат, я освободился от многих своих страхов и сомнений, связанных с идеей одиночного восхождения. Так было и с моим браком. Я долго размышлял, прежде чем принять решение, и принял его, будучи тем, кем я тогда был. Если я принимаю решение, то стараюсь его выполнить в той мере, в какой это зависит от меня. Но Уши и я, мы оба были индивидуальностями, со временем наши отношения перестали развиваться, застыли, и мы оказались в них замурованными. Тогда, расставаясь с Уши, я еще не знал, что мой образ жизни - это образ жизни "single" ( одиночка (англ.). - примеч. перев). Только живя один, можешь идти своей дорогой, принимать решения и нести за них полную ответственность. За пять лет нашего брака я все же очень много успел сделать. Уши часто была рядом со мной. Но никогда я не отказывался от своего образа жизни ни ради нее, ни ради чего- либо другого.

Трое за столом сочли, что я ушел от ответа.

Я продолжал: "Нет, это не внутренний разлад. Я перестал бы быть самим собой, если бы не мог ходить в горы."

"Сейчас, после Эвереста, вы ищете еще более опасного приключения?"

Мне начинало казаться, что я на допросе инквизиции: я чувствовал, что они меня не понимают. Для них этот город - место, где остаются, им было очень хорошо здесь даже в течение длительного времени. Я бы от такой жизни сошел с ума. Никакой дикой природы вокруг, никаких пустынь. Горы, правда, всегда были внутри меня, но этого и слишком мало, и слишком много. При этом я мог часами бродить по городу, наблюдать за людьми. Я отправлялся на прогулки часто и охотно, но через некоторое время возникало такое ощущение, будто мне необходимо подняться вверх по вертикальной стене. Испытывать страх - это еще ничего, это полбеды. По-настоящему плохо становится тогда, когда мне начинают указывать, что я должен делать, а что - нет. Отказаться от привычного мира и обрести новый, чтобы иметь возможность жить дальше, было и для меня нелегко. Слишком долго я цеплялся за все что можно и тем самым мучил себя и тех, к кому был привязан. Теперь я хотел играть в свою игру, ни о чем не сожалея. Так оно и будет, пусть даже я потерплю неудачу на Нанга Парбате.

Один из собеседников включился в беседу, демонстрируя глубокие познания: "Если смотреть на изображения Нанга Парбата глазами настоящего альпиниста, то северо-восточная его сторона кажется относительно безопасным снежно-ледовым склоном, северо-западная же - трудной скально-ледовой стеной. Это все равно что сравнивать обычный маршрут на Монблан из Шамони с крутым подъемом с ледника Бренва. Почему вы выбрали именно эту тяжелую крутую стену?"

"Просто так," - ответил я и встал.

Меня больше не трогало, восхищаются мной эти люди или же считают меня сумасшедшим. Через несколько дней я снова буду в пути...

30 июня 1978 года я приехал в мюнхенский аэропорт с грузом в 20 кг и ручной кладью. Буль, Димбергер, Шмук и Винтерштеллер выходили на Броудпик с экспедиционным грузом, весившим 2000 кг. Когда мы с Петером Хабелером поднимались на пик Хидден, у нас было около 200 кг. Теперь я собирался совершить восхождение в одиночку с одной десятой этого груза. Журналисты задавали обычные вопросы, но все-таки на этот раз в них чувствовалось что-то особенное.

"Как далеко вы собираетесь зайти в этом вашем новом предприятии?" Этого я сейчас сказать не могу. Буду осторожен... В данный момент страха не испытываю.

"Вы уверены, что вам удастся выполнить то, что задумано?" Нет, я ведь потерпел неудачу на трех восьмитысячниках. Однако не могу сказать, что я своими результатами недоволен.

"Ощущения, которые вы ищите, можно испытать только в альпинизме или в других сферах жизни тоже?" Во всех сферах.

"Но, наверное, нет более опасного занятия, чем альпинизм?" Едва ли какое- либо иное занятие в жизни требует такой честности перед самим собой, особенно на последнем этапе. Здесь, внизу, я могу в чем-то заблуждаться на свой собственный счет, но там, наверху, это исключено. Если на высоте 8000 метров я переоценю свои возможности, то погибну.

"Чем бы вы стали заниматься, если бы не смогли больше подниматься в горы?" В данный момент я ухожу один на Нанга Парбат...

"Вы верите в то, что это одиночное восхождение будет пиком вашей карьеры альпиниста и что оно имеет смысл?" Когда ты стоишь перед вершиной, вопрос о смысле восхождения не возникает. Его я могу задавать себе только здесь.

"Соответствует ли то, что вы говорите, тому, что говорит и думает там местное население?" Нет. Это восхождение они повторить не в состоянии. Люди в тех краях живут в таком состоянии души, которое я, возможно, испытаю, стоя перед вершиной Нанга Парбат. Азиату - индуисту или буддисту - никогда не придет в голову подниматься на такую высоту. Прежде всего он ищет одухотворения, а для этого не обязательно лезть в гору. Кто может мне сказать, что я не там, наверху, даже если я сижу здесь? Но ведь это два различных пути. Один нужно пройти реально, второй - преодолеть в мыслях. Любой путь для меня такой же, как и все остальные.

"Не можете ли вы вспомнить, изменилось ли ваше отношение к миру после того, как вы стали заниматься альпинизмом?" Думаю, что нет. Может быть, оно было иным, лишь когда я был ребенком. Кажется, сегодня я реагирую на все так же, как и в детстве. Мне было, наверное, лет пять, и я лежал на солнце. Время текло медленно, и я не мог провести четкой грани между реальностью и своими мечтами. Для меня это был очень интересный феномен.

"Большинство образов жизни заимствованы, то есть нет ничего абсолютно самостоятельного, ни от чего не зависящего. Но людей это устраивает. Чего же хотите вы?" Я думаю, что все люди одинаковы и одновременно совершенно не похожи друг на друга. У каждого свои образ жизни. Тот, кто находит свои правильный путь и обладает достаточным мужеством следовать ему, не может ошибиться. Просто людей, как правило, отговаривают оставаться такими, какие они есть. "Скорее нас убеждают быть такими, какими нужно," - заметил один из журналистов скептически. Конечно, многие убеждены в том, что имеют право распоряжаться моей судьбой: преподаватели закона божьего, социологи, политики, гуру, журналисты, издатели. Но тем не менее я стараюсь делать то, что считаю нужным для себя.

"Вы в конфликте с религией?" У меня нет религии. Конечно, я человек религиозный, на свой лад, особый, но конфликты такого рода мне не знакомы, поскольку все формы существования для меня равны. Счастлив или, наоборот, несчастлив тот, кто исповедует какую-то определенную религию...

"Все будет нормально!" и "Так держать!" - такими были последние напутствия, которые я услышал через окошечко паспортного контроля. Но и в первом и во втором прозвучало: на этот раз я определенно переборщил. Хотя никто и не сказал этого вслух, я почувствовал, что они расценивают мое предприятие как самоубийство. Будто бы моя жизнь не принадлежала мне одному... Несмотря на то, что я не собирался приблизить свой уход из жизни, я тем не менее желал идти своей дорогой. У меня было на это право. Когда я пролетал над Альпами по пути в Мадрид, вдруг возникло такое чувство, будто там, внизу, в небольшой долине Вильнёс, которая в течение многих лет была моим домом, моя жизнь каким- то образом продолжалась. Эта другая жизнь, протекавшая в одной из деревенских общин Южного Тироля, расстилалась перед моим внутренним взором: горные хребты, вершины Доломитов, крестьянские поселения в горах. В период между двумя экспедициями у меня было много осложнений. И все из-за того, что я открыто заявил, что поднялся на Эверест только для самого себя, а не во славу какой-то страны, то есть не во имя Южного Тироля, Италии или Австрии. При этом я не представлял ни один из клубов и уж тем более не принадлежал ни к одной партии. Я действительно сделал это только для себя.

Именно мое желание самому быть своей единственной целью вызвало возмущение в стране, где все должно оправдываться идеологическими соображениями, В Южном Тироле отрицательно относились к моему образу жизни. Часто я казался себе искателем приключений из прошлого, который покидал всех, кого любил, и, накопив огромный опыт, возвращался назад. Его встречали с радостью, забыв о том, что когда-то хотели удержать смельчака дома, чиня ему всяческие препятствия. И если, вернувшись, он не принимал всерьез это праздничное волшебство жизни и старался сберечь все то, что ему удалось узнать в странствиях, как некое сокровище, его тут же упрекали в недобрых намерениях. Люди, не покидавшие дома со времен первых экспедиций, почти не изменились. Они цеплялись, например, за такие слова, принадлежавшие Вилли Мерклю: "Гималаи - родина снега, крыша мира, предел устремлений и мечты каждого, кто понимает, что такое горы, морские глубины, степи, Арктика и космос, даже сам воздух исследовало и покорило неугомонное человечество. Последние, скрывающиеся за дымкой тайны земли, лежат нетронутые на высочайших вершинах. Человек стремится проникнуть в суть мировых загадок, хочет решать проблемы и пробиваться вперед, к новому, и именно этим желанием объясняется та удивительная движущая сила, которая лежит в основе его поступков" ("Путь на Нанга Парбат").

Есть люди, которым совершенно необходимо искать во всем смысл. Слишком уж усердно распоряжаются они горой, на которую хотят подняться. И ощущение чуда и тайны им неведомо. Многие экспедиции на Нанга Парбат в тридцатые годы, задавшиеся целью победить, шли под знаменем со свастикой, неся в груди клятву бороться за фатерланд. И с теми же чувствами, что и к вершине Нанга Парбат, позднее они уходили на войну.

"Когда мы снова здесь и снова видим Нанга Парбат со сверкающим гребнем, мы забываем обо всех жизненных невзгодах и понимаем, как прекрасно было бы вернуться домой, победив эту гигантскую гору. Но еще прекраснее сама возможность отдать свою жизнь ради такой цели, стать путеводной звездой для новых поколений будущих борцов" (Фриц Бехтольд, "Немцы на Нанга Парбате").

Для меня Нанга продолжала оставаться таинственной, необъяснимой, несмотря на то, что на ее вершине уже шесть раз побывали люди. Я считал важным подняться на эту гору в одиночку. Кроме того, я относился к ней с большим уважением. Меня привлекало и долгое путешествие к подножию горы: бездумное движение вперед, необозримые ландшафты, в которые я мог войти. Я глядел в иллюминатор. Я радовался тому, что больше не чувствовал себя внизу, как у себя дома, хотя там, на холме святой Магдалены, и стоял мой дом. Я не знал, когда и почему утратил столь сильное во мне прежде чувство родины. Тем летом, летом 1978 года, я стал цыганом: мой дом был везде и одновременно - нигде. Если перестанешь испытывать привязанность к чему бы то ни было, заботиться о себе самом и о других, если исчезает в тебе стремление во что бы то ни стало двигаться постоянно вперед, что-то создавать, если порываешь с прошлым, то можешь отказаться и от родины, кроме той, что заключена в тебе самом. Возможно, мне не следовало больше возвращаться в эту долину, к моему личному прошлому, наверное, надо было перестать существовать во мнении других людей. Я находился в полузабытьи, и фантастические картины сменялись в моем сознании. Смерть была включена в мой план, как реальная возможность. Я испытывал некоторое любопытство и иногда спрашивал себя: выдержу ли я все это. Да, я ищу доказательств для себя самого. И снова: "Это восхождение не является реальной альпинистской проблемой, это фикция, возникшая только в моем сознании. Я хочу подняться на гору, которая в том виде, в котором я ее себе представляю, не существует. Отказываясь от всяких технических средств и даже от напарника, я в своих мечтах превращаю ее совсем в другую гору".

А может быть, я все-таки бежал от повседневного одиночества в самую глубину его ночи, одновременно питая надежду таким образом от него избавиться? К тому времени я уже дважды совершал одиночные восхождения. Летом 1969 года я один поднялся на самые тяжелые стены в Альпах: Северная стена Друат в районе Монблана, разрез Филиппа на Чиветте, маршрут Сольда по Северной стене Лангкофеля, стена на Мармоладади-Рокка. А теперь, в 1978 году, я шел на Нанга Парбат. В 1969 году я опасался устраивать бивак на стене. Я обладал достаточным техническим мастерством и выдержкой, чтобы совершать эти сверхсложные маршруты в одиночку и без страховки, но я знал, что мне не хватит моральных сил остаться на середине стены и переночевать на узкой полке. Только по этой причине я поднимался очень быстро (все восхождения - за один день) - до первопрохождения Южной стены Мармелада ди Рокка. Чаще всего я начинал подъем примерно в 11 часов, чтобы дать немного утихнуть поднявшемуся за ночь беспокойству. Вечером, часов в пять, я возвращался в долину. На стене я был полностью сосредоточен на маршруте. Для страха и сомнений просто не оставалось места. Ощущения одиночества, которого я тогда, наверное, не выдержал бы, вообще не возникало. На Нанга Парбате все должно было быть по-другому. Я знал, что придется неделю, а может быть и две, оставаться на стене одному. И чем выше я поднимусь, тем отчетливее станут трудности возвращения назад, если оно вообще окажется возможным.

Невыразимое

С невероятным напряжением иду вперед. Моих незримых спутников со мной нет. Я снова один. Почти не двигаюсь с места, ощущение такое, будто я парализован. Разгребать глубокий - по бедра - снег невозможно. Приходится его вытаптывать. Так я пробираюсь вперед, оставляя за собой глубокую колею. В 10 часов, то есть после трех часов непосильного труда, я понимаю, что подобным образом вершины мне не достичь. Ясно и другое: при таком перенапряжении я не смогу спуститься вниз. Когда ситуация складывается так, что приходится выбирать между жизнью и смертью, вершина становится мне безразлична. Вершина, которая еще вчера так сильно меня притягивала. Немедленно поворачивать назад или... рискнуть, воспользоваться последней возможностью: преодолевая крутой скальный барьер, кратчайшим путем идти к вершине. Это ощущение бессилия!.. Оторванность от людей, способная привести любого на грань безумия. Нет никого рядом, чтобы оценить твое состояние, ни одного человека, которого можно было бы потрогать рукой, найти в нем опору. Понимание этого не захватывает меня, но присутствует, а с ним вместе и неуверенность - что ждет меня наверху? Граница, отделяющая эти два полюса - "отказаться" или "идти дальше", - становится совсем узенькой. Я все-таки хочу позволить себе последнюю попытку. Если скалы надо мной проходимы и снег там не лавиноопасен, то у меня еще есть небольшой шанс.

Скалолазание с детства было моей сильной стороной. Я лезу осторожно, но выкладываюсь полностью - это необходимо на вертикальных стенах в Доломитах, иначе вверх вообще не подняться. Но восхождения в Доломитах - безобидная прогулка в сравнении с Нанга Парбатом. Как это я не сорвался здесь, на высоте 8000 метров, обутый в неуклюжие двойные ботинки, в солнцезащитных очках, - загадка. Скорее всего, мне помог мой природный инстинкт. А может быть, моя душа уже там, наверху, на вершине, до которой рукой подать. Я балансирую на перемычках шириной в ладонь и пробираюсь по желобу. Я начеку, внутренние резервы организма, о наличии которых я и не подозревал, полностью мобилизованы. Я оказываюсь то в тени, то на свету: облака набегают на солнце. Все очертания размыты. Временами идет снег. В долине темно, только иногда в тумане появляются и тут же исчезают клочки высокогорных пастбищ. Постичь и описать все это невозможно. В голове у меня то полная ясность, то вновь подступающее безумие. Я никогда не сольюсь с этим миром. Горизонт на западе кажется нереальным и бесконечно далеким. Представить себе людей там, внизу, уже невозможно. Ни сострадания к себе, ни гордости. Утренние страхи и ни с чем не сравнимое ощущение, возникающее оттого, что ты здесь, заключили в моей душе перемирие. От горделивого чувства своей избранности, знакомого мне по прошлым экспедициям, не осталось и следа. Я вовсе не хочу бежать из нашей индустриальной эры в первобытную эпоху. Не бегу и от людей, я просто в пути. Поднимаясь без всякого смысла . по этой вертикальной ледяной пустыне, я хочу окунуться в то самое одиночество, которое уже в течение нескольких месяцев стало для меня привычкой. Я окончательно распрощался с нашим упорядоченным миром, Несколько дней живу во льдах, в этой хаотичной пустоте, и постигаю все то, что пронизывает мое тело. Я открываю мир заново. Картина вокруг меня абсолютно нереальна. Пустота влечет меня зазывнее украшенных рекламными плакатами бульваров. Чем пустыннее тут, тем острее мое зрение, тем больше картин возникает перед моим внутренним взором. Во время этого подъема во мне пробуждается и одновременно погибает все человеческое. Постепенно изнурение достигает такой степени, что я уже ни о чем не могу думать. И все-таки, несмотря на усталость, для меня нет никаких неясностей. Высокое и банальное уживаются в моей душе. Простейшие физиологические потребности приобретают такое же значение, как и самая возвышенная философская система...

Я очень медленно поднимаюсь по вершинной трапеции. То и дело получаю возможность воспользоваться скальными барьерами. Часто приходится перебираться по снежным перемычкам и желобам. Во время передышек я уже вижу на западе широкие полоски земли. Над ними прозрачная вуаль из дымки и облаков. Мир вокруг меня пустынен и призрачен, приятно смотреть по сторонам, появляется ощущение свободы. Лезу спокойно, без всяких неожиданностей. Только там, где снег в узких трещинах покрыт твердым настом, трудно находить ногами надежную опору. Я не вгоняю крючья в скалы для страховки, но тем не менее срыва не боюсь. Только иногда одолевают сомнения: хватит ли мне сил. Сейчас я получаю удовольствие от контакта со льдом, скалами, снегом. Особенно когда на крутых взлетах я снимаю перчатки и чувствую пальцами грубую поверхность скал, их твердость, несмотря на то что пальцы слегка онемели. Скалы шершавые, как наждачная бумага, - ботинки не соскользнут. Если я начинаю идти быстрее, чем того позволяют мне мои слабеющие силы, сразу же приходится останавливаться. Я сознательно дышу чаще, как бы вентилирую легкие, чтобы накачать в кровь побольше кислорода. Я знаю, какую напряженную работу предстоит выполнить, прежде чем я дойду до вершины, и каждый раз, когда я смотрю на нее, упирающуюся в небо, ее облик отзывается во мне болью. Мои глаза продолжают находить трещинки, в которые можно было бы вогнать крюк, но я этого не делаю. Единственный крюк, который я взял с собой, лежит в кармане анорака, на самый крайний случай. Если трещины достаточно широкие, чтобы просунуть в них пальцы одной руки и зацепиться, я чувствую себя в относительной безопасности. Я стараюсь ставить ноги так, чтобы образовавшийся рычаг был не слишком велик и мышцы голени не перенапрягались. Звук, возникающий вследствие трения моих кошек о скалистую поверхность, похож на хруст. Этот хруст да еще мое тяжелое дыхание - вот, пожалуй, и все звуки, которые я слышу.

"Все нормально," - говорю сам себе.

"Конечно," - отвечает кто-то другой, -"Хотя ты и поднимаешься медленно. Но вниз пойдет быстрее."

Знаю. Я всегда находил путь вниз. На этот счет у меня никаких иллюзий, так как я знаю: последние метры будут самыми тяжелыми, к тому же мешкать больше нельзя. Я выпрямляюсь, потом, слегка наклонившись, смотрю вниз, на стену. Ни малейшего желания думать о спуске. Сейчас нужно идти наверх. Меня мучает жажда. Попить я смогу теперь только вечером. Каждый раз, когда мой взгляд скользит мимо неуклюжих ботинок вниз, к серому поблескивающему языку ледника у подножия стены, в животе появляется неприятное чувство, и я инстинктивно цепляюсь за стену крепче. Когда я смотрю вниз, в кажущуюся бесконечной глубину, я испытываю неуверенность, которая исчезает на подъеме. В то время как я лезу, рассчитывая каждый свой шаг, этих неприятных ощущений во всем теле не возникает. Они не возникают и тогда, когда я, поднимаясь, смотрю вниз между ног. Нечто неприятное охватывает меня, только если я не сосредоточен на скалах, а стою спокойно. Подобное я испытывал уже в детстве, когда, совершая восхождения в Доломитах, оказывался на самых узких гребнях, на стоянках. Мне стало легче после довольно продолжительного отдыха. Собираюсь и начинаю подъем. Это не самый решающий этап, не финишный рывок, я поднимаюсь увереннее, чем раньше. Неудача теперь исключена, хотя мои силы почти исчерпаны. Какое-то мгновение я думаю о том, что мне не хватает времени на спуск, но эта мысль быстро улетучивается. Я больше не борюсь с тяжестью в теле. Я тащусь, и усталость заполняет все. Дыхание - как у собаки. Слюна, вытекающая из уголков рта, замерзает на бороде. Лоб, которым я тоже упираюсь в ледоруб, пылает. Я скорчился, лицо перекошено, я позабыл обо всем на свете. Как хрипят легкие! Как колотится сердце! Эти звуки больно отдаются в моей голове.

Поднимаюсь вверх по низенькому сугробу. Вдруг раздается тихий звон: с объектива моей камеры соскочила крышка и упала на 10 метров вниз. Возвращаться нет сил. Мне надо в другую сторону. Я могу теперь идти только вверх, я хочу идти только вверх. Фотографирую реже. На сложных участках все равно не до съемок. Обе руки нужны для лазанья, а пользоваться автоспуском нет желания: тогда пришлось бы по три раза проходить один и тот же отрезок маршрута.

Я достигаю вершины примерно в 6 часов 9 августа. Втыкаю ледоруб на самом высоком месте в снег и осматриваюсь. До Серебряного седла, под которым погибли Вилли Вельценбах и Вилли Меркль, кажется, рукой подать. Справа от него долина Рупал, между ними провал высотой до неба. Я уже стоял здесь 8 лет тому назад, примерно в это же время. С Гюнтером, которого на спуске настигла лавина. Хожу вокруг, еще раз оглядываюсь, не верится, что я на вершине. Такого взрыва эмоций, как на Эвересте, эта победа у меня не вызывает. Я совершенно спокоен, таким спокойным я на восьмитысячнике еще никогда не был. Позже я пытался понять, почему именно здесь не пережил такого эмоционального всплеска, как на Эвересте, где меня сотрясали рыдания, и пришел к выводу, что на вершине Нанги, где я был совсем один, я просто не мог себе позволить столь бурного выражения чувств. Стоя на покрытом фирном гребне, я оглядываю окрестности и, сделав полный оборот вокруг себя, запечатлеваю все в памяти. Сказать же, что именно я увидел, не могу. Нет ни ликования, ни подавленности, но нет и безразличия. Только облегчение и немножко гордости. Отряхнувшись, сажусь лицом к западу, поставив обе ступни на скалы, торчащие из снега всего в нескольких метрах ниже острой вершинной пирамиды.

16.30. Вспоминаю о взятой наверх странице и достаю из анорака алюминиевый футляр и крюк. Я забиваю его в первую же трещину, до которой могу дотянуться с того места, где сижу. Закрепляю футляр, еще раз достаю из него страницу Библии и выцарапываю на ней имя, маршрут и дату. Я спокоен даже тогда, когда вижу карниз, по которому мы с Гюнтером спускались в 1970 году со стены Рупал. В течение 10 минут фотографирую, сначала на цветную пленку, потом на черно-белую, затем снова на цветную. Снег на вершине теперь утоптан. Я фотографируюсь, становясь спиной к востоку, югу, западу и опять к востоку. Горы Каракорума едва различимы. Они скрыты за массивным покрывалом облаков, которые, надвинулись снизу, из долины Инда. На юге становится виден пик Рупал, он кажется крошечным. Не очень- то верится, что он имеет высоту 5000 метров. Стена Мацено, хотя и крутая, выглядит отсюда невзрачной, а пик Ганало вообще не производит впечатления. Я и моя идея - едины. Мир остановился и замер. Как он огромен здесь, наверху! Подо мной, на юге, в невероятной глубине, я вижу озеро и зеленые ковры. По хребту тянутся первые полосы тумана. Незатейливая игра тумана, а затем открывается еще более таинственный вид на долину Диамир. Я протягиваю руку к Серебряному плато на северо-востоке, как будто там кто-то есть. Ветер усиливается, он заметает мои следы. Вершина, на которой я стою, отбрасывает серо-голубую тень на долину Рупал. Все остается неизменным до тех пор, пока солнце не исчезает за горизонтом. Вот уже и пять часов.

По скалам мне не спуститься, слишком они круты, а через западную мульду путь очень тяжелый. "Будет поздно, если ты сейчас же не начнешь спуск." Пусть на небе покажется луна. Меня все еще завораживают тяжелые облака, заполняющие расположенные на 1000 метров ниже меня долины и ползущие по спинам гор. Ночь медленно завладевает долинами она похожа на неясные, прохладные, как роса, испарения, в которых расплываются все очертания. Теплый солнечный свет задерживается только на верхних слоях облаков. Я никак не могу расстаться с вершиной. Вдруг в ярких солнечных лучах в воздухе сверкнули ледяные кристаллики. Теперь мне действительно пора вниз, думаю я. Найду ли я ночью палатку? Какие странные иногда принимаешь решения, когда речь идет о том, чтобы выжить. Вершина кажется мне такой спокойной, а спуск - не имеющим значения. Как будто я сам ничего не значу, словно бы вышел из моря одиночества в покой Вселенной. Насколько хватает глаз, простираются облака, покрытые фирном вершины и никаких признаков жизни. Эта гора - символ враждебности всему живому, обитель холода и полной отрешенности - вызывает у меня особенное ощущение, будто я постиг смысл мироздания. Горизонт вокруг меня - это круг. Мои следы на снегу - единственное доказательство совершающихся изменений. Я страдаю оттого, что не могу ни с кем поделиться этими сильными ощущениями. Но то, что я испытываю, я бы, наверное, не сумел облечь в слова. Я пришел сюда, где могу окончательно перестать мыслить. Туманный горизонт, дрожащий воздух - это по ту сторону человеческого языка. Невозможно объяснить даже приблизительно, что я ощущаю. Я просто сижу здесь и растворяюсь в этих ощущениях. Я проникаю в суть вещей... Хочется навсегда затеряться в этом полумраке над горизонтом. "Я," - говорю я себе, но даже этот единственный звук, исторгнутый моей гортанью, грозит разорвать меня. Когда сижу так, я становлюсь облаком, туманом. Безбрежный покой вызывает ощущение умиротворенности. А тишина заставляет меня с большой осторожностью прикасаться к вершине. Это я и все-таки не я? Когда я снова хочу что-то сказать, вершина не дает мне говорить. История моей жизни расстилается передо мной, как ветер. При этом я начинаю ясно понимать, что так и может длиться бесконечно. Но меня это не печалит. Мир заключает меня в свои объятия, и я вижу, как все в нем бродит клубится. Когда я стоял здесь 8 лет назад, мои ощущения были более яркими - или другими. А может быть, и теми же. Гюнер в это время преодолевал последний на пути к вершине гребень. На какое-то мгновение мне показалось, что я парю на одном из этих облаков и вижу, как мы обнимаем друг друга. Потом было отчаяние, когда стало ясно, что спускаться по пути подъема невозможно. Это отчаяние стоит между нами упреком. Сегодня я не так взволнован. Тогда Нанга была моим первым восьмитысячником и у меня еще не было опыта. Через час я спускаюсь с вершины.

Сначала по Южному гребню, потом по снегу через Западную мульду. Тени уже длинные. След позади меня выделяется темной полоской на розоватой поверхности снега. Шаг за шагом я почти падаю вниз. Понимаю, насколько я устал и разбит. Иногда больших усилий стоит просто вытащить ногу из глубокого снега. Когда я замечаю, что гребешок, по которому иду, теряется в нагромождении скал, уже слишком поздно возвращаться назад - я слишком изнурен. О спуске напрямик тоже не может быть и речи, так как между мной и Западной мульдой - вертикальные ступени. Доверившись своему инстинкту, ищу новый путь между осыпями и снежными полями. Иногда приходится концентрировать все свои усилия на одной-единственной точке, чтобы не сорваться. Когда я прихожу к биваку, мир вокруг меня снова обретает смысл. Маленькая обледенелая палатка. Стенки покосились. Вход такой узкий, что я едва в него протискиваюсь. Уже сидя в палатке и выставив ноги наружу, я снимаю ботинки и ударяю ими друг о друга, чтобы стряхнуть снег, потом убираю их внутрь. Еще светло. Ложусь на спальный мешок, который расстелен на каремате шириной чуть меньше метра, и пытаюсь привести в порядок свои вещи. Я закрываю глаза, чтобы как следует расслабиться. Думаю о спуске. Я отрезан от остального мира, совершенно один - как это мне знакомо!